ДВОЕ, КАПИТАН И МОРЕ

Раз в голову мне пришло рассказать о двоих, капитане и море так, чтобы дважды прозвучало “дерьмо” и два раза же это имело смысл. Я задумался было, а потом забыл; взялся за чтение, выкурил сигарету и уснул.

“Так и жизнь пройдёт, как пройдут Азорские острова…” - помнится это маяковское не потому ли, что здесь слышится и щемящее и тщедушное, как “…а роза упала на лапу Азора”, и – целая! – жизнь; и такое, для чего бывают крылья – острова. Они, крылья – не метафора. Потому что на островах очутиться можно либо на крыльях, либо на пароходе. Шансы на крылья я потерял, когда пращуры мои пошли в крокодилы, а не в птицы. Поэтому и зато я на пароходе.

Капитан, как подобает, на капитанском мостике. Он курит трубку, слушает транзистор на шее, и в снежном кителе. Только такого капитана можно увидеть во сне, когда не ломаешь голову и карандаши над образами, а улыбаешься.

Давно, мальчиком, капитан выпрастывал ноги из-под одеяла, шевелил пальцами и шептал “Как провожают пароходы”. Большие пальцы были солисты, а прочие – хор: “вода, вода… кругом вода…” Может быть, он страдал энурезом. Хотя несмышлёныши не страдают от этого. А однажды на больших пальцах (фалангах) завелись “пауки” – пучки чёрных волос. И капитан отправился в мореходку, где его вразумляли, что корабли не плавают, а ходят.

- Где плавали? – донимали коперанга, начальника уч. части.

“Под себя?” – резонно возражал капитан, но мысленно.

А после подумал, что “ходить по морю” – это тоже резонно, это как Христос по воде – но это надо заслужить. И служил, служил, служил. Пересёк сто семьдесят девять широт, включая экватор – столько повидал, столько раз перевернул калейдоскоп земли, которая круглая, что цветные камушки смешались и окатались; если за что и зацепиться памяти, то это – голые детские пальцы из-под одеяла. На самой её (памяти) глубине. И правда, якоря бросают на дно – даже те, кто научился ходить по морю…

А на корме двое. Она маленькая и смешная, как чайка, которой задувает против пера. Он – тоже маленький, но гордый, что она держится за его плечи, и потому – большой. У него такое лицо, будто бы его зовут Эдуард. А на самом деле он, скажем, Андрей Иванович и немолод, а она – не жена.

Их лица близко, как у всех маленьких людей рядом, и кажется, что они шепчут друг другу – а они кричат, потому что в корабельном чреве стучат машины, а за кормой рубят воду лопасти.

Наверное, сейчас она спрашивает:

- Скажи об этом, о страшной глубине под нами? О царстве Нептуна морского!

Значит, минуту назад он глянул на часы, на карту-схему рейса, что-то вычислил, шевеля губами (тогда он инженер) и сообщил ей, что пароход, по видимому, пересекает одну из донных впадин-желобов и что глубина здесь – страшно сказать, а уж представить! – более 7800 м. Женщина и дома никогда не задумается, натирая паркет, что под ней – десятки метров пустоты, армированной бетоном.

А теперь она спрашивает.

И я думаю:

“Скажет он ей, приподняв бровь:

- На дне желобов всегда мрак и безмолвный снегопад дерьма с верхних, обитаемых этажей океана!..

Или обнимет, прижмёт?”

Двое сойдут в порту назначения; он возьмёт такси, она – со шпильками в зубах разберёт причёску в купе. В океане слишком безлюдно, чтобы убежать друг от друга – в городе слишком людно, чтобы не затеряться.

Капитан отправится дальше – он стар и корабль спишут вместе с ним. На пенсии он не будет покупать валидол, но оснастит парусом рыбацкую лодку.

А я проснусь.